Размышления американского ветерана Брайана Мокенхаупта.
Я рад находиться дома, убрать военную форму, просыпаться рядом с женой каждое утро. Я тревожусь о моих друзьях, которые сейчас в Ираке, я бы хотел, чтобы их там не было. Я часто ненавидел свое пребывание там, когда ощущение бессилия и невозможности распоряжаться своей жизнью бывало абсолютным и не поддающимся описанию. Я спрашивал себя, какова моя роль в оккупации и может ли из этого выйти что-то хорошее. Задавался вопросом, стоило ли умирать или убивать ради этого. Страдание и безобразия, которые я видел, вызывали у меня отвращение. Но война изменяет и смещает основные понятия нашей жизни, проливает свет на темные ее участки, которые для многих людей навсегда остаются неисследованными. Как только эти участки оказываются освещены, они становятся частью нас. На одной вечеринке несколько лет назад, задолго до армии, я слышал, как мой друг, прослуживший несколько лет в морской пехоте, говорил женщине, что, если бы она поносила пистолет хотя бы день, просто заткнув его за пояс и никому не показывая, она почувствовала бы себя по-другому. Увидела бы мир иным, изменившимся лучшему или к худшему. Оружие дает полномочия. Она не согласилась, он пожал плечами. Не было никакого смысла спорить; он просто предложил ей немножко истины. Конечно, он был прав. Именно с этого все начинается.
Я провел много часов, глядя на мир через оптический прицел винтовки, наблюдая жизнь, разворачивающуюся на моих глазах. Женщин, развешивающих белье на крыше. Мужчин, торгующихся из-за задней части туши барана на рынке. Детей, идущих в школу. Я наблюдал, надеясь когда-нибудь увидеть, что мое присутствие сделало их жизнь лучше, это было бы чем-то вроде искупления. Но, глядя в оптический прицел, я также ждал, что какой-нибудь человек совершит проступок, и я смогу застрелить его. Когда ты берешься за оружие с намерением убивать, ты вступаешь в очень странную и серьезную игру. Каждое утро кто-то просыпается с желанием убить тебя. Когда ты идешь по улице, они поджидают, и тебе тоже хочется их убить. Это не кровожадность; это лишь ремесло, которому ты научился. Если ты американский солдат, у тебя есть богатый выбор боевых средств. Ты можешь стрелять из винтовки или бросить гранату, а если этого недостаточно, вызвать на подмогу танки, вертолеты или самолеты. У повстанцев тоже есть свои методы, превращающие утро на рынке в хаос, толпу в разбросанную плоть, «хаммеры» в обуглившуюся груду металла. Вы все становитесь участниками ужасного магического шоу, могущественные и беспомощные одновременно.
То, что мужчин влечет к войне, никого не удивляет. В каком возрасте ребята превращают указательный и большой пальцы в пистолет? Задолго до того, как они начинают влюбляться в девушек, они начинают любить войну, или, по крайней мере, то, чем в их представлении она является: оружие, взрывы, мужество и храбрость. Когда в детстве я играл в войну с соседскими мальчишками, не было ни страха, ни печали, ни трусости. Смерть была временной и обычно длилась ровно столько, сколько нужно было, чтобы сосчитать до 60 и рвануть обратно в игру. Мы еще не знали тогда о темном. Молодые парни являются лишь чуть более взрослыми разновидностями этих мальчишек, они еще любят неизвестное, и, возможно, долгое время мечтали о долге, героизме и опьяняющей силе оружия. Война своевременно избавляет от большей части таких представлений, и довольно многие обнаруживают, что освобождение от исповедуемого обществом отвращения к убийству - вовсе не свобода, а в одиночку несомая ноша. И все-таки даже в самых неприглядных своих проявлениях война ни с чем не может сравниться. Наша культура жаждет впечатлений, и как раз в этом сила войны. Она сдирает с тебя кожу, ты живешь с обнаженными нервами, превышая дозу получаемых от происходящего впечатлений, все кажется совершенно неправильным или абсолютно правильным, и это совершенно оправдано. А потом ты почти умираешь, но все же не умираешь, рождаешься заново, испытывая кайф от жизни и насмехаясь над смертью. Взрывы и выстрелы выматывают тебе нервы, но ты все равно хочешь их слышать. С тобой что-то происходит.
Для понимающих толк это секрет полишинеля: война - вещь захватывающая. Иногда я испытывал благоговейный трепет перед ней, иногда чувствовал себя низким и подлым за то, что люблю ее, но я все равно ее любил. Даже в свои спокойные моменты война ярче, громче, наглее, веселее, трагичнее, расточительнее. Больше. В ней всего больше. И уже тогда я знал, что однажды будут скучать по ней, жизнь такая странная штука. Сегодня война свелась к отдельным мгновениям и ощущениям, где-то в этих воспоминаниях и кроется причина тоски.
Однажды ночью МакКарти выражал недовольство, и огонек его сигареты прыгал в темноте; он был недоволен тем, что его не будет в штурмовой команде, что в ночь он будет работать стрелком-радистом. Мы отсутствовали в тот день с раннего утра, вернулись к обеду и готовимся к рейду на торговца оружием. Наш первый настоящий рейд. Я надеваю бронежилет, распределяя на плечах его слишком знакомый вес. Потом каска, набор для оказания первой помощи, карта, рация, боеприпасы, винтовка и все остальное. Теперь я выгляжу, как все, подразделение этой странной и обладающей разрушительной силой структуры, одетой в бронежилеты и вооруженной винтовками. Мы собираемся вокруг спутниковой карты, разложенной на капоте «хаммера», и наносим на нее наш маршрут. Уэллс, командир моего отделения, перечисляет наши действия. Быстро зайти. Осмотреть опасные зоны. Если он вооружен, убить его. Я смотрю на группу, на лица, которые знаю так хорошо, и ощущаю нашу общую силу, это смехотворное могущество. Братство товарищей по оружию, конечно, имеет значение. Мы вместе переживаем страдание, радость, угрозу смерти. Но есть и кое-что еще: подчинение своего «я», добровольное или недобровольное, механизму войны. Верю ли я в нее? Неважно. Я отбрасываю эти соображения и живу настоящим, в котором мало что известно и еще меньшее может быть проконтролировано, в котором мой мир сужается до размеров одной улицы, дома, комнаты, двери.
Отчасти из-за второй передислокации моя жена приехала в Ирак, чтобы жить на севере и обучать иракских журналистов. Она проводила вечера в ресторанах и чайных со своими иракскими друзьями. Когда позволяла нестабильная связь, мы разговаривали по сотовому телефону, и она рассказывала мне о жизни, которую я не мог себе представить - как она отмечала праздники со своими коллегами, как бывала у них в гостях. У меня не было иракских друзей, за исключением наших немногочисленных переводчиков, и меня редко приглашали к кому-нибудь в гости. Я рассказывал ей о своей жизни, о днях скуки и секундах страха, она беспокоилась, что я в такой обстановке потеряю способность размышлять, перестану задавать вопросы и смирюсь. Но она никак не высказывалась по поводу выполняемой мной работы, а я не говорил ей, что иногда получаю от нее удовольствие, что временами просто не думаю о более серьезных последствиях, что иногда эта работа кажется мне игрой. Я не говорил ей, что смерть представлялась мне едва ли существующей и далекой, и что, в любом случае, это было не очень важно.
Мы оба вернулись из Ирака, нам повезло больше, чем другим. Двое учеников моей жены погибли, пополнив список убитых в Ираке журналистов, ребята, с которыми служил я, также все еще гибнут. Один из них вернулся домой с войны и застрелился на День благодарения. Другой подорвался в Багдаде под Рождество.
Думая о них, я чувствую отвращение к себе за то, что скучаю по войне, и задаюсь вопросом, одинок ли я в этом.
Думаю, что не одинок.
МакКарти точно так же скучает по войне. Он спас Уэллсу жизнь, наложив повязку на его пробитую голову. Сейчас он поставляет материалы для масштабного строительства отелей вдоль пляжей Южной Каролины, и дожидается, пока отделение полиции рассмотрит его заявление о приеме на работу. «Монотонность убивает меня», - сказал он мне по дороге, отвозя арматуру. - «Я хочу в рейд. Хочу, чтобы что-нибудь взорвалось. Хочу, чтобы что-то изменилось сегодня». Он хочет неизвестного. «Может произойти все, что угодно, и оно происходит. Твой мир внезапно разлетается вдребезги, все меняется. Живешь в опасности. На пределе. Ты самый крутой ублюдок на всю округу».
Смертельная опасность обостряет чувства. Это простой животный инстинкт. Мы сильнее чувствуем, как наш мир пахнет, звучит, каков он на вкус. Это искажает и обогащает ощущения. Сейчас я могу иметь все, но это «все» не так хорошо, как в те времена, когда я не мог иметь ничего из этого. Однажды в Ираке МакКарти и я стояли на крыше дома и составляли длинный перечень блюд, которых нам хотелось. Мы как раз добрались до домашней пиццы и ледяного пива, когда внезапно кто-то выпустил длинную автоматную очередь прямо над нашими головами. Мы побежали к другому краю крыши, но стрелок исчез в длинном переулке. Сегодня мои воспоминания об этой пицце и пиве сильнее, чем если бы мы с МакКарти сели за стол с настоящей едой.
Мы с теплым чувством говорим сейчас даже о том, как запихивали убитого в мешок для тел, и только потому, что это случилось тогда. Пуля разворотила ему бедро, раздробила кость, перебила артерию, поэтому он быстро истек кровью, залив ею тротуар. Мы развернули и расстегнули нейлоновый мешок, положив его рядом с ним. Потом мы разглядывали его некоторое время, и никто из нас не решался подойти ближе. Я схватил его за руку повыше кисти и выпустил ее, повинуясь то ли инстинкту, то ли отвращению. Только что умерший, он витал еще так близко от этого мира, что, казалось, высасывал мою жизнь, пытаясь оживить себя или утащить меня за собой. Он поглядывал на нас полуоткрытым глазом. Я пристально посмотрел на него, на это грузное, мертвое тело, потом снова схватил его за руку, за запястье, толстое и теплое. Мужчина был огромный, выше 6 футов ростом и примерно 250 фунтов весом. Мы с усилием подняли неуклюжее тело, запихнули его в мешок и застегнули, чтобы больше не видеть. Сержант моего взвода дал пять долларов соседским ребятишкам, чтобы они смыли следы свернувшейся крови. Но на стене, за которую он схватился, пытаясь удержаться от падения, остался кровавый отпечаток руки. Иногда я размышляю о нем, раскинувшемся на тротуаре, и думаю, какой я все-таки счастливчик - ведь мне никогда не приходилось укладывать друга в один из этих мешков. Или быть уложенным в него самому.
Но воспоминания, хорошие или плохие, - лишь одна из причин, по которой война еще долгое время не отпускает вернувшихся домой солдат. Война была делом срочным, напряженным, событием большой истории, постоянно присутствовавшим в выпусках новостей, не сходившим с обложек журналов. Дома же, в осваиваемой заново повседневной жизни, ощущение выполняемой миссии едва ли могло возникнуть. И дело не только в туманных перспективах и низкооплачиваемой работе маленьких городков. Выход из войны может обернуться душевным кризисом, и это не связано с перспективами, образованием или ожидающим меня дома комфортом. Люди, с которыми я никогда не встречался, присылали мне в период моей службы коробки печенья и конфет. Когда я ездил в двухнедельный отпуск, в аэропорту незнакомые люди встречали меня радостными криками и обнимали. Однажды, когда мы с моей семьей ужинали, человек за соседним столиком купил мне бутылку вина за 400 долларов. В такие моменты мне всегда бывало неудобно, но, тем не менее, эти вещи приятно кружили мне голову. Мои друзья, возвращающиеся в Ирак или уже находящиеся там, особого восторга не испытывают. Влюбленность в войну омрачается практической необходимостью действовать и выживать во время боя. Уэллс, МакКарти и я можем говорить о войне с ностальгией, потому что сейчас мы принадлежим жизни по другую сторону. И все же мало, что скажешь, потому что мы порознь, далеко от тех, кто понимает.
Когда я вернулся домой, люди часто интересовались, как там было в Ираке, и я, по большей части, отвечал им, что все было не так уж плохо. Первое время жена спрашивала меня, почему я так несерьезен. Почему бы не рассказать им, чем на самом деле был Ирак? Я не знал, как объяснить им свой взгляд на вещи. На войне действительно было неплохо. Да, были бомбы, стрельба, нервотрепка, но ведь это была просто работа. На самом деле воевать легко. Ты реагируешь на ситуацию, в которой оказываешься, и стараешься не погибнуть. Ни тебе счетов за электричество, ни выплат за машину, ни возни по хозяйству. Просто идешь на работу, возвращаешься живым, а завтра снова делаешь то же самое. МакКарти называет это честным и спокойным делом. В самом деле. Домашняя жизнь может напрягать куда больше. Но я не надеялся, что люди, задающие вопросы, поймут это. Меня не слишком и занимало, поняли ли они, часто мне казалось, что им просто хочется послушать военные байки о мужестве и пролитой крови. Если они действительно хотят знать, они могут все выяснить сами. Но они не хотят, им просто хочется пощекотать себе нервы. Нам всем хочется. Мы рвемся за пределы тепличной жизни. Вот почему мы любим трагедии, любим слышать по телевизору о войне и смерти, нас влечет к этому вопреки нашей воле. Мы глазеем на картины катастроф, наблюдаем, как люди унижаются в реалити-шоу, нам не терпится пересказать события друзьям - как будто, пересказывая, мы делаем их, пусть и ненадолго, своими собственными.
Мы живем легкой жизнью непричастных людей, но нам хочется темного. Война пленяет, потому что мы находимся вдалеке от ее реалий. Может быть, мы испытывали бы иные чувства, наблюдая по телевизору, как взрываются бомбы, если бы видели это близко, если бы знали, как взрывы рвут воздух, сдавливают мозг, вызывают звон в ушах, если бы знали напряжение, которое ощущаешь, задаваясь вопросом, не взорвется ли машина на перекрестке рядом с тобой, не упадет ли на твой дом бомба, пока ты спишь. Я не думаю, что иракские солдаты когда-нибудь будут скучать по войне. А я имею эту роскошь. Я вернулся домой в мирную жизнь, в страну, которая не знала войны на своей территории более 150 лет. Да, некоторые ребята возвратились домой мертвыми. Но все же наша жизнь здесь лишена других ужасов и трагедий войны – разрушенных городов, ввергнутых в хаос и охваченных страхом, соседей, убивающих друг друга, людей, бесконечно уставших от насилия.
Я вернулся домой из Ирака уже больше года назад, достаточно давно, чтобы этот период стал воспоминанием, к которому не возвращаются, для тех, кто беспокоился обо мне каждый день моего отсутствия. Я видел, им стало легче, когда я вернулся. Жизнь могла продолжаться, будущее уже не было таким неопределенным. Однако, в спокойной жизни облегчение, которое они испытывали, заставляло меня испытывать чувство вины. Может быть, они считали, что я был столь же счастлив вернуться домой, сколь они были рады снова видеть меня дома. Может быть, они полагали, что, если бы я снова стоял перед выбором, я бы ни за что не поехал. Может быть, я бы не поехал. Но я скучаю по Ираку. Скучаю по этой войне. Вообще по войне. И мне очень сложно понять, почему.
Я рад находиться дома, убрать военную форму, просыпаться рядом с женой каждое утро. Я тревожусь о моих друзьях, которые сейчас в Ираке, я бы хотел, чтобы их там не было. Я часто ненавидел свое пребывание там, когда ощущение бессилия и невозможности распоряжаться своей жизнью бывало абсолютным и не поддающимся описанию. Я спрашивал себя, какова моя роль в оккупации и может ли из этого выйти что-то хорошее. Задавался вопросом, стоило ли умирать или убивать ради этого. Страдание и безобразия, которые я видел, вызывали у меня отвращение. Но война изменяет и смещает основные понятия нашей жизни, проливает свет на темные ее участки, которые для многих людей навсегда остаются неисследованными. Как только эти участки оказываются освещены, они становятся частью нас. На одной вечеринке несколько лет назад, задолго до армии, я слышал, как мой друг, прослуживший несколько лет в морской пехоте, говорил женщине, что, если бы она поносила пистолет хотя бы день, просто заткнув его за пояс и никому не показывая, она почувствовала бы себя по-другому. Увидела бы мир иным, изменившимся лучшему или к худшему. Оружие дает полномочия. Она не согласилась, он пожал плечами. Не было никакого смысла спорить; он просто предложил ей немножко истины. Конечно, он был прав. Именно с этого все начинается.
Я провел много часов, глядя на мир через оптический прицел винтовки, наблюдая жизнь, разворачивающуюся на моих глазах. Женщин, развешивающих белье на крыше. Мужчин, торгующихся из-за задней части туши барана на рынке. Детей, идущих в школу. Я наблюдал, надеясь когда-нибудь увидеть, что мое присутствие сделало их жизнь лучше, это было бы чем-то вроде искупления. Но, глядя в оптический прицел, я также ждал, что какой-нибудь человек совершит проступок, и я смогу застрелить его. Когда ты берешься за оружие с намерением убивать, ты вступаешь в очень странную и серьезную игру. Каждое утро кто-то просыпается с желанием убить тебя. Когда ты идешь по улице, они поджидают, и тебе тоже хочется их убить. Это не кровожадность; это лишь ремесло, которому ты научился. Если ты американский солдат, у тебя есть богатый выбор боевых средств. Ты можешь стрелять из винтовки или бросить гранату, а если этого недостаточно, вызвать на подмогу танки, вертолеты или самолеты. У повстанцев тоже есть свои методы, превращающие утро на рынке в хаос, толпу в разбросанную плоть, «хаммеры» в обуглившуюся груду металла. Вы все становитесь участниками ужасного магического шоу, могущественные и беспомощные одновременно.
То, что мужчин влечет к войне, никого не удивляет. В каком возрасте ребята превращают указательный и большой пальцы в пистолет? Задолго до того, как они начинают влюбляться в девушек, они начинают любить войну, или, по крайней мере, то, чем в их представлении она является: оружие, взрывы, мужество и храбрость. Когда в детстве я играл в войну с соседскими мальчишками, не было ни страха, ни печали, ни трусости. Смерть была временной и обычно длилась ровно столько, сколько нужно было, чтобы сосчитать до 60 и рвануть обратно в игру. Мы еще не знали тогда о темном. Молодые парни являются лишь чуть более взрослыми разновидностями этих мальчишек, они еще любят неизвестное, и, возможно, долгое время мечтали о долге, героизме и опьяняющей силе оружия. Война своевременно избавляет от большей части таких представлений, и довольно многие обнаруживают, что освобождение от исповедуемого обществом отвращения к убийству - вовсе не свобода, а в одиночку несомая ноша. И все-таки даже в самых неприглядных своих проявлениях война ни с чем не может сравниться. Наша культура жаждет впечатлений, и как раз в этом сила войны. Она сдирает с тебя кожу, ты живешь с обнаженными нервами, превышая дозу получаемых от происходящего впечатлений, все кажется совершенно неправильным или абсолютно правильным, и это совершенно оправдано. А потом ты почти умираешь, но все же не умираешь, рождаешься заново, испытывая кайф от жизни и насмехаясь над смертью. Взрывы и выстрелы выматывают тебе нервы, но ты все равно хочешь их слышать. С тобой что-то происходит.
Для понимающих толк это секрет полишинеля: война - вещь захватывающая. Иногда я испытывал благоговейный трепет перед ней, иногда чувствовал себя низким и подлым за то, что люблю ее, но я все равно ее любил. Даже в свои спокойные моменты война ярче, громче, наглее, веселее, трагичнее, расточительнее. Больше. В ней всего больше. И уже тогда я знал, что однажды будут скучать по ней, жизнь такая странная штука. Сегодня война свелась к отдельным мгновениям и ощущениям, где-то в этих воспоминаниях и кроется причина тоски.
Однажды ночью МакКарти выражал недовольство, и огонек его сигареты прыгал в темноте; он был недоволен тем, что его не будет в штурмовой команде, что в ночь он будет работать стрелком-радистом. Мы отсутствовали в тот день с раннего утра, вернулись к обеду и готовимся к рейду на торговца оружием. Наш первый настоящий рейд. Я надеваю бронежилет, распределяя на плечах его слишком знакомый вес. Потом каска, набор для оказания первой помощи, карта, рация, боеприпасы, винтовка и все остальное. Теперь я выгляжу, как все, подразделение этой странной и обладающей разрушительной силой структуры, одетой в бронежилеты и вооруженной винтовками. Мы собираемся вокруг спутниковой карты, разложенной на капоте «хаммера», и наносим на нее наш маршрут. Уэллс, командир моего отделения, перечисляет наши действия. Быстро зайти. Осмотреть опасные зоны. Если он вооружен, убить его. Я смотрю на группу, на лица, которые знаю так хорошо, и ощущаю нашу общую силу, это смехотворное могущество. Братство товарищей по оружию, конечно, имеет значение. Мы вместе переживаем страдание, радость, угрозу смерти. Но есть и кое-что еще: подчинение своего «я», добровольное или недобровольное, механизму войны. Верю ли я в нее? Неважно. Я отбрасываю эти соображения и живу настоящим, в котором мало что известно и еще меньшее может быть проконтролировано, в котором мой мир сужается до размеров одной улицы, дома, комнаты, двери.
[...]Мы часто врывались в дома поздно ночью, люди просыпались оттого, что солдаты ломились в двери их спален. Испуганные дети и женщины начинали плакать. Видя это, я представлял, каково было бы, если бы солдаты ночью ногой открыли двери в мой дом, если бы я не мог ничего сделать, чтобы защитить свою семью. Я бы ненавидел этих солдат. И все же я наслаждался этими рейдами, их напряженностью и неопределенностью.Эмоции вступали в конфликт, не получавший разрешения.
Отчасти из-за второй передислокации моя жена приехала в Ирак, чтобы жить на севере и обучать иракских журналистов. Она проводила вечера в ресторанах и чайных со своими иракскими друзьями. Когда позволяла нестабильная связь, мы разговаривали по сотовому телефону, и она рассказывала мне о жизни, которую я не мог себе представить - как она отмечала праздники со своими коллегами, как бывала у них в гостях. У меня не было иракских друзей, за исключением наших немногочисленных переводчиков, и меня редко приглашали к кому-нибудь в гости. Я рассказывал ей о своей жизни, о днях скуки и секундах страха, она беспокоилась, что я в такой обстановке потеряю способность размышлять, перестану задавать вопросы и смирюсь. Но она никак не высказывалась по поводу выполняемой мной работы, а я не говорил ей, что иногда получаю от нее удовольствие, что временами просто не думаю о более серьезных последствиях, что иногда эта работа кажется мне игрой. Я не говорил ей, что смерть представлялась мне едва ли существующей и далекой, и что, в любом случае, это было не очень важно.
Мы оба вернулись из Ирака, нам повезло больше, чем другим. Двое учеников моей жены погибли, пополнив список убитых в Ираке журналистов, ребята, с которыми служил я, также все еще гибнут. Один из них вернулся домой с войны и застрелился на День благодарения. Другой подорвался в Багдаде под Рождество.
Думая о них, я чувствую отвращение к себе за то, что скучаю по войне, и задаюсь вопросом, одинок ли я в этом.
Думаю, что не одинок.
Посмотрев видео в интернете, я позвал некоторых моих друзей, которые сейчас не в армии, они тоже скучают по войне. Уэллс чуть не погиб в Ираке. Снайпер ранил его в голову, хирурги вырезали ему половину черепа (эта история рассказывалась в этом журнале в прошлом апреле), и он потратил месяцы, проходя курс лечения у психотерапевта, пытаясь вернуть себя прежнего. Теперь ему не хватает кайфа. «Не хотелось бы показаться психопатом, но там ты чувствуешь себя Богом. Возможно, это не лучший вариант получения адреналина, но это острые ощущения.» До Ирака ему было наплевать на фильмы ужасов, а сейчас его тянет к ним. Он смотрит их ради нервной дрожи, ради удовольствия хоть ненадолго испытать страх.
МакКарти точно так же скучает по войне. Он спас Уэллсу жизнь, наложив повязку на его пробитую голову. Сейчас он поставляет материалы для масштабного строительства отелей вдоль пляжей Южной Каролины, и дожидается, пока отделение полиции рассмотрит его заявление о приеме на работу. «Монотонность убивает меня», - сказал он мне по дороге, отвозя арматуру. - «Я хочу в рейд. Хочу, чтобы что-нибудь взорвалось. Хочу, чтобы что-то изменилось сегодня». Он хочет неизвестного. «Может произойти все, что угодно, и оно происходит. Твой мир внезапно разлетается вдребезги, все меняется. Живешь в опасности. На пределе. Ты самый крутой ублюдок на всю округу».
Смертельная опасность обостряет чувства. Это простой животный инстинкт. Мы сильнее чувствуем, как наш мир пахнет, звучит, каков он на вкус. Это искажает и обогащает ощущения. Сейчас я могу иметь все, но это «все» не так хорошо, как в те времена, когда я не мог иметь ничего из этого. Однажды в Ираке МакКарти и я стояли на крыше дома и составляли длинный перечень блюд, которых нам хотелось. Мы как раз добрались до домашней пиццы и ледяного пива, когда внезапно кто-то выпустил длинную автоматную очередь прямо над нашими головами. Мы побежали к другому краю крыши, но стрелок исчез в длинном переулке. Сегодня мои воспоминания об этой пицце и пиве сильнее, чем если бы мы с МакКарти сели за стол с настоящей едой.
Мы с теплым чувством говорим сейчас даже о том, как запихивали убитого в мешок для тел, и только потому, что это случилось тогда. Пуля разворотила ему бедро, раздробила кость, перебила артерию, поэтому он быстро истек кровью, залив ею тротуар. Мы развернули и расстегнули нейлоновый мешок, положив его рядом с ним. Потом мы разглядывали его некоторое время, и никто из нас не решался подойти ближе. Я схватил его за руку повыше кисти и выпустил ее, повинуясь то ли инстинкту, то ли отвращению. Только что умерший, он витал еще так близко от этого мира, что, казалось, высасывал мою жизнь, пытаясь оживить себя или утащить меня за собой. Он поглядывал на нас полуоткрытым глазом. Я пристально посмотрел на него, на это грузное, мертвое тело, потом снова схватил его за руку, за запястье, толстое и теплое. Мужчина был огромный, выше 6 футов ростом и примерно 250 фунтов весом. Мы с усилием подняли неуклюжее тело, запихнули его в мешок и застегнули, чтобы больше не видеть. Сержант моего взвода дал пять долларов соседским ребятишкам, чтобы они смыли следы свернувшейся крови. Но на стене, за которую он схватился, пытаясь удержаться от падения, остался кровавый отпечаток руки. Иногда я размышляю о нем, раскинувшемся на тротуаре, и думаю, какой я все-таки счастливчик - ведь мне никогда не приходилось укладывать друга в один из этих мешков. Или быть уложенным в него самому.
Но воспоминания, хорошие или плохие, - лишь одна из причин, по которой война еще долгое время не отпускает вернувшихся домой солдат. Война была делом срочным, напряженным, событием большой истории, постоянно присутствовавшим в выпусках новостей, не сходившим с обложек журналов. Дома же, в осваиваемой заново повседневной жизни, ощущение выполняемой миссии едва ли могло возникнуть. И дело не только в туманных перспективах и низкооплачиваемой работе маленьких городков. Выход из войны может обернуться душевным кризисом, и это не связано с перспективами, образованием или ожидающим меня дома комфортом. Люди, с которыми я никогда не встречался, присылали мне в период моей службы коробки печенья и конфет. Когда я ездил в двухнедельный отпуск, в аэропорту незнакомые люди встречали меня радостными криками и обнимали. Однажды, когда мы с моей семьей ужинали, человек за соседним столиком купил мне бутылку вина за 400 долларов. В такие моменты мне всегда бывало неудобно, но, тем не менее, эти вещи приятно кружили мне голову. Мои друзья, возвращающиеся в Ирак или уже находящиеся там, особого восторга не испытывают. Влюбленность в войну омрачается практической необходимостью действовать и выживать во время боя. Уэллс, МакКарти и я можем говорить о войне с ностальгией, потому что сейчас мы принадлежим жизни по другую сторону. И все же мало, что скажешь, потому что мы порознь, далеко от тех, кто понимает.
Когда я вернулся домой, люди часто интересовались, как там было в Ираке, и я, по большей части, отвечал им, что все было не так уж плохо. Первое время жена спрашивала меня, почему я так несерьезен. Почему бы не рассказать им, чем на самом деле был Ирак? Я не знал, как объяснить им свой взгляд на вещи. На войне действительно было неплохо. Да, были бомбы, стрельба, нервотрепка, но ведь это была просто работа. На самом деле воевать легко. Ты реагируешь на ситуацию, в которой оказываешься, и стараешься не погибнуть. Ни тебе счетов за электричество, ни выплат за машину, ни возни по хозяйству. Просто идешь на работу, возвращаешься живым, а завтра снова делаешь то же самое. МакКарти называет это честным и спокойным делом. В самом деле. Домашняя жизнь может напрягать куда больше. Но я не надеялся, что люди, задающие вопросы, поймут это. Меня не слишком и занимало, поняли ли они, часто мне казалось, что им просто хочется послушать военные байки о мужестве и пролитой крови. Если они действительно хотят знать, они могут все выяснить сами. Но они не хотят, им просто хочется пощекотать себе нервы. Нам всем хочется. Мы рвемся за пределы тепличной жизни. Вот почему мы любим трагедии, любим слышать по телевизору о войне и смерти, нас влечет к этому вопреки нашей воле. Мы глазеем на картины катастроф, наблюдаем, как люди унижаются в реалити-шоу, нам не терпится пересказать события друзьям - как будто, пересказывая, мы делаем их, пусть и ненадолго, своими собственными.
Мы живем легкой жизнью непричастных людей, но нам хочется темного. Война пленяет, потому что мы находимся вдалеке от ее реалий. Может быть, мы испытывали бы иные чувства, наблюдая по телевизору, как взрываются бомбы, если бы видели это близко, если бы знали, как взрывы рвут воздух, сдавливают мозг, вызывают звон в ушах, если бы знали напряжение, которое ощущаешь, задаваясь вопросом, не взорвется ли машина на перекрестке рядом с тобой, не упадет ли на твой дом бомба, пока ты спишь. Я не думаю, что иракские солдаты когда-нибудь будут скучать по войне. А я имею эту роскошь. Я вернулся домой в мирную жизнь, в страну, которая не знала войны на своей территории более 150 лет. Да, некоторые ребята возвратились домой мертвыми. Но все же наша жизнь здесь лишена других ужасов и трагедий войны – разрушенных городов, ввергнутых в хаос и охваченных страхом, соседей, убивающих друг друга, людей, бесконечно уставших от насилия.
Поэтому я скучаю по ней.(http://u.to/LKNQ )
